Есть ли будущее у российской биологии

PCR.NEWS принял решение приостановить публикацию больших интервью о высокой науке; надеемся, что возобновим этот проект, когда ситуация нормализуется. Сейчас — о насущном.

Когда прошел первый шок, мы связались с российскими специалистами в области биологии и медицины и задали им три вопроса: что случилось с их планами, пострадали или нет человеческие отношения с зарубежными коллегами и, наконец, есть ли соображения по поводу того, что делать дальше.

Несколько человек сказали, что могут отвечать только эмоционально, коротко и не под запись. Один из тех, к кому мы обратились, как выяснилось, уже покинул РФ. Все, кто согласились ответить, оценили ситуацию как тяжелую. Хотя оценки и прогнозы расходились, практически все говорили о разрыве коллабораций, катастрофическом положении с приборами, реагентами и расходниками. Но есть и светлое пятно: никто из тех, с кем нашим корреспондентам удалось поговорить, не сообщил об оскорблениях или обвинениях со стороны зарубежных коллег. Напротив, многие рассказали о сочувствии, понимании и моральной поддержке. И это дает надежду.

Как повлияло на ваши научные планы то, что произошло?

Михаил Островский, доктор биологических наук. академик РАН, президент российского физиологического общества имени Ивана Павлова:

Пока трудно сказать, слишком мало прошло времени. Но на моральное состояние повлияло сильно. 

Михаил Гельфанд, доктор биологических наук, кандидат физико-математических наук:

Лихорадочно закупаемся остатками расходников, чтобы доделать то, что уже начали. Но, похоже, экспериментальные проекты скоро будут остановлены, и у нас, и у лабораторий, с которыми мы сотрудничаем, анализируя их данные.

Петр Чумаков, доктор биологических наук, член-корреспондент РАН.

Пока никак, слишком мало времени прошло. Основное беспокойство по поводу материалов, которые вряд ли удастся в ближайшее время закупить, а они на глазах тают. Работа может остановиться. Придется срочно переориентироваться в закупках на Китай, но встают логистические и прочие проблемы. Мы ведь почти все для нашей работы получаем из-за рубежа!

Александр Кудрявцев, директор ИОГен, член-корреспондент РАН:

Пока еще не сказалось, но однозначно скажется. Импортное оборудование, которое мы закупали, как минимум вдвое подорожало даже на нашем рынке. Мы понимаем, что в ближайшее время будут трудности с закупкой пластика и реактивов. Мы видим, что многие научные журналы отвергают наши статьи просто на основании того, что они из России, вне качества этих статей. Но госзадание и все индикаторы у нас ориентированы именно на западную наукометрию, и здесь необходимо пересматривать критерии и оценки, переходить на публикации в отечественных научных журналах.

Александр Румянцев, доктор медицинских наук, академик РАН:

Если вы имеете в виду сегодняшнюю ситуацию, то пока никак не повлияло. Если же взять весь период санкций, начиная с 2014 года, то мы сумели избежать их пагубного влияния как в прикладных, так и в клинических исследованиях. Мы были к ним готовы, поэтому наши маленькие пациенты никоим образом не пострадали. Мы все родом из страны, где не было возможностей для проведения такого рода исследований, и тридцать лет назад мы создали такие инструменты, которые и сегодня успешно работают в нашем медицинском научно-исследовательском центре детской онкологии и гематологии имени Димы Рогачева. Часть этих инструментов — это, конечно, международная интеграция, которая в новых условиях может быть нарушена. Но я предпочитаю решать проблемы по мере их поступления.

Всеволод Макеев, доктор физико-математических наук, член-корреспондент РАН:

Повлияло сильно. У нас большой проект по генетическим технологиям в сельском хозяйстве. Мы придумали красивый проект, включавший большое количество разных исследований, в этом проекте много институтов участвуют. Были запланированы и образовательные, и экспериментальные, и вычислительные работы. Мы собирались купить большой компьютер, который вряд ли сможем купить в этих условиях, не исключено, что будет эмбарго на вычислительную технику. Если говорить об экспериментальной работе, то, как мы прикинули, реактивы подорожали в четыре раза. Даже если что-то удастся купить, то рабочие планы меняются и количественно, и качественно. По крайней мере, сейчас все выглядит так. Ситуация очень нестабильна, и мы не знаем, в какую сторону она будет развиваться.

Николай Мюге, кандидат биологических наук:

Пока еще не повлияло никак, потому что все в ступоре, и я в том числе. Никто не понимает, что будет дальше. Наша наука совершенно не может жить без реактивов, расходников, запчастей к приборам и т.д., и что будет доступно, а что будет недоступно, мы пока не знаем. Сейчас пытаемся что-то закупать, но если две недели назад ценник на капилляры для секвенатора был 300 тысяч, то вчера уже 900 тысяч, и это, по-видимому, не предел. И никаких гарантий, что это все вообще приедет. Вся молекулярно-генетическая работа оказалась подвешена. У нас практически нет российских приборов. Хотя есть российский секвенатор, но и на нем ты не можешь работать без импортных реактивов — российских наборов для секвенирования нет. А если говорить про секвенирование нового поколения (NGS), то нет вообще ничего. И тут будет надежда только на китайцев, у них есть свой приборный парк. А пока мы много времени проводим, чтобы узнать, не осталось ли что-нибудь на складах в России, чтобы можно было быстро купить. При этом никакие наши законы о закупках не позволяют покупать быстро. Поэтому на данный момент у нас полная неопределенность. Планы, которые были на этот год, все под большим вопросом.

Сергей Дмитриев, кандидат биологических наук:

Урон, нанесенный отечественной науке, можно сравнить разве что с девяностыми. Современной наукой невозможно заниматься в одной отдельно взятой стране, а кризис неизбежно приведёт к изоляции. И это все понимают, особенно молодежь, которая очень мобильна. У меня в лаборатории вскоре после начала событий несколько человек собрались и уехали за границу, еще часть пакует чемоданы. С оставшимися мы тратим все свободное время на поиск качественных реактивов и расходных материалов, которые еще остались в фирмах, хотя цены на них уже взлетели втрое. Ужасно обидно, что перечеркнуто всё то, на что мы работали последние два десятка лет, причем в далеко не самых простых условиях: на развитие отечественной науки, на научный имидж нашей страны, на попытки показывать студентам на собственном примере, что в России можно заниматься наукой на мировом уровне...

Георгий Базыкин, доктор биологических наук:

Я думаю, что сейчас каждый научный работник в России находится в той или иной степени ошеломленности. Понятно, что научная работа в России в обозримом будущем не будет такой, какой она была до сих пор. Имеет место разгром всего, что мы все строили последние десятилетия, и степень этого разгрома еще предстоит оценить. Любая научная работа построена на международном сотрудничестве, которое сейчас будет сильно ограничено. Она построена на априорном доверии, которое сейчас будет к России во всех ее проявлениях, в том числе к российской науке, снижено. Она построена на материальных и технических ресурсах, которые окажутся радикально ограниченными. Она построена на свободе называть вещи своими именами, которую государство пытается ограничить уже сейчас. И она построена на способности людей, занимающихся наукой, отвлечься от вопросов собственной безопасности.

Антон Чугунов, кандидат физико-математических наук, сооснователь и главный редактор научно-популярного образовательного ресурса «Биомолекула»:

Наверное, непосредственно я пострадал меньше остальных биологов, поскольку занимаюсь моделированием биомолекул и работаю преимущественно на компьютере, ничего на первый взгляд пока и не изменилось. Мой институт стоит, компьютер работает, а сложных приборов я не использую и реактивы не покупаю. Но я не рассчитываю, что всё будет как раньше — с первых же дней стало очевидно, что не заставит себя ждать удар по зарплате; что будет все труднее и труднее покупать новые производительные компьютеры; что настанет конец международным сотрудничествам; на долгое время будут невозможны зарубежные командировки; да и в целом и без того слегка провинциальная (по мировым меркам) научная атмосфера в России покроется толстым-толстым слоем упадка. Но пока я могу, работаю, резко сферу деятельности не меняю и страну не покидаю. Посмотрим, что еще будет через месяц, через год, через пять лет.

Столкнулись ли вы с негативным отношением зарубежных коллег лично к вам?

Михаил Гельфанд:

Нет, наоборот.

Сергей Дмитриев:

Пока нет. Скорее, даже наоборот: коллеги за рубежом, к счастью, понимают, что простые российские ученые ни в чем не виноваты, мы сами стали жертвами этой ситуации. Многие знакомые интересуются, не собираюсь ли я уехать из страны, в которой теперь будет ещё на порядок сложнее работать, предлагают помощь. Когда я говорю, что пока не собираюсь, тоже относятся с уважением к этому выбору. Политические аспекты мы стараемся не обсуждать.

Светлана Боринская, доктор биологических наук:

Английский партнер прислал сообщение (с копией чиновнику его института), что его институт принял решение остановить все договора о сотрудничестве с российскими институтами. Наш договор о намерениях и сотрудничестве был заключен 10 лет назад, поначалу было взаимодействие и общие статьи, затем возникла пауза в связи с появлением и у меня, и у него новых проектов. Но планы сотрудничества и совместных публикаций были. При этом сам английский коллега готов со мной взаимодействовать и отлично понимает, что не ученые создали нынешнюю ситуацию. Когда-то, когда я отметила, что очень хорошо понимаю его в наших обсуждениях, порой лучше, чем российских собеседников (у нас с ним близок подход к дизайну исследований), он даже сказал, что ученые всего мира порой понимают друг друга лучше, чем чиновников и других соотечественников — потому что цели общие. Для меня, биолога-эволюциониста, генетика, и для него, эпидемиолога, эти цели — здоровье, счастье и долгая жизнь людей во всем мире.

Петр Чумаков:

Нет, пока не столкнулся. Но, честно говоря, я вообще мало сотрудничаю с зарубежными коллегами. Мне не нравится с ними сотрудничать, так как обычно такое сотрудничество не равноправное. Не люблю участвовать в работах, которые сам не продумал и не предложил.

Михаил Островский:

Наоборот! Я получил вчера письмо от одного из моих зарубежных коллег, с которым сотрудничаю вот уже несколько десятилетий. Он выразил мне сочувствие и, как говорится, морально поддержал в это трудное время. Многие коллеги понимают, что ученые оказались в ситуации без вины виноватых.

Георгий Базыкин:

Я был потрясен количеством поддержки, которую я получил как от российских, так и от зарубежных коллег со всего мира в связи со своей антивоенной позицией. Эта поддержка для меня была очень важной. Я не получил ни одного послания, которое было бы каким-либо унизительным или меня как-то дискриминировало по принципу того, что я представляю Россию… Я знаю, что были ситуации, когда отвергались без рассмотрения статьи с участием российских авторов. Я знаю, что какие-то организации прекращают сотрудничество с Россией, например, Массачусетский технологический институт прекратил совместную программу, я эту программу хорошо знал. В этих случаях речь идет о дискриминации российских организаций, особенно государственных, — но не людей, не российских ученых. В научном сообществе вокруг меня царит единодушие по взглядам на то, что происходит.

Николай Мюге:

Пока нет. Но люди, которые занимаются наукой, — они люди культурные и прямо в лицо тебе не скажут, хотя не знаю, что подумают. Это во-первых. Во-вторых, если не все, то многие понимают, что мы заложники ситуации, а отнюдь не действующие лица. Есть коллеги и друзья и в Украине, пытаемся не потерять с ними связь, хотя бы эмоциональную. С европейскими коллегами мы не на ежедневной основе общаемся, но думаю, что там все в недоумении от того, что происходит. И разгребать мы этот негатив будем еще очень долго, невзирая на то, политична наука или аполитична. Хуже другое — то, что раздрай происходит и в нашей среде, люди в лаборатории поляризуются по отношению к тому, что происходит. И это тоже не способствует плодотворной работе, да и просто расстраивает.

Антон Чугунов:

Каких-то грубых, вызывающих эпизодов пока не было. Но вообще именно я одним из первых столкнулся с тем, что у меня отменился международный контракт — в конце февраля коллеги из Германии мне сообщили, что, к сожалению, по велению начальства не могут больше работать с русскими. Я писал об этом подробнее у себя в ФБ. Личной неприязни тут не было — скорее общее горе и недоумение, как мы оказались в такой оруэлловской ситуации.

Александр Румянцев:

Нет, ни с чем подобным не сталкивался. Не могу себе представить ситуации, когда чья-то злость и ненависть коснулись бы детской онкологии. Что бы ни происходило, люди должны оставаться людьми.

Александр Кудрявцев:

Пока что нет, хотя о таких случаях слышал. Многие мои коллеги, работающие как в России, так и за рубежом, сталкиваются с проблемами такого рода. Им приходится выбирать, где они дальше будут работать. О сотрудничестве и коллаборациях речь уже не идет.

Всеволод Макеев:

Нет. Я, наоборот, получаю поддержку от людей, с которыми я взаимодействую. Я получил некоторое количество писем с вопросами, что происходит, и сочувствием. По крайней мере, в моем случае зарубежные коллеги понимают, что российская наука в каком-то смысле сторона пострадавшая. Не было высказано никакого осуждения, скорее, моральная поддержка с их стороны.

Что делать дальше, как исправлять эту ситуацию?

Сергей Дмитриев:

Боюсь, что здесь уместно вспомнить анекдот про упавшего в пропасть, который на вопрос, цел ли он, кричит, что цел, а когда ему говорят вылезать, кричит в ответ: «Э, да я еще не долетел!» Но чтобы не заканчивать на пессимистичной ноте, напомню, что кризис, бывает, дает и возможности для нового развития. Правда, для этого его надо как можно быстрее остановить.

Петр Чумаков:

Короткий ответ трудно дать. Большой комплекс мер должен быть. Давно собирался все это изложить, описать основные проблемы в науке и какие тут требуются меры. Если коротко: надо менять практически все, а самое главное, кто и как руководит наукой, каков механизм финансирования. Организация научного процесса у нас чудовищная. Ну и конечно, полная зависимость от снабжения из-за границы, что в принципе неправильно.  

Михаил Островский:

Что конкретно делать дальше — сейчас не знаю. Хочется, чтобы это как можно скорее закончилось, и мы начали продуктивно работать на благо своей страны. Сейчас же настроение очень тяжелое, даже говорить что-то не хочется, хотя идей по-прежнему много.

Георгий Базыкин:

На мой взгляд, единственный способ выбраться из этой ситуации — это немедленно прекратить [спецоперацию]. Хотя ущерб не будет этим полностью убран: отчасти он уже необратим — это ущерб и кадровый, и финансовый, и организационный, и, не в последнюю очередь, репутационный. Но каждый следующий день будет делать ситуацию все тяжелее.

Антон Чугунов:

Боюсь, никто точно не скажет. Масса людей за эти две недели уже спешно покинули страну — у кого-то была подстелена соломка, кто-то просто сбежал в никуда. Сто лет назад был философский пароход, а на наш век выпал айтишный самолёт. К сожалению, это самый сильный всплеск утечки мозгов с начала 90-х годов, а мы уже было начали надеяться на возрождение научного сообщества в России. Не буду прикидываться, что в моих силах спасти тонущий лайнер русской науки, если он окончательно пойдет ко дну. Если дела будут совсем плохи — придется сменить профессию, чтобы обеспечивать детей, а может быть, даже всерьез заняться вопросом эмиграции, хотя мне этого и очень не хочется.

Александр Румянцев:

Я уверен, что с «мозгами» в нашей стране всё в порядке. Мысль о том, что государство будет как-то препятствовать научной деятельности, кажется мне дикой и невозможной, ведь ученые—– это «кошки, гуляющие сами по себе», особенно сейчас, когда есть Интернет. У нас много толковых, талантливых ученых, врачей. Вакцины в нашей стране были сделаны самостоятельно, без помощи Запада, и на сегодняшней день их пять. (Очевидно, имеются в виду «Спутник V», «Спутник Лайт», «Спутник М», «КовиВак» и «ЭпиВакКорона». — PCR.NEWS.) Другое дело, что у нас всегда проседали технологии — то, что касается маркетинга, внедрения готового продукта в практику. Поэтому я считаю, что именно технологии необходимо развивать, вкладывать в это ресурсы и уделять этому первостепенное внимание.

Николай Мюге:

Если говорить только про науку, то приходится как-то выживать, точнее, психологически привыкать к новой реальности. Но при этом, как это ни удивительно, в нашей области — молекулярная генетика рыб — возникают запросы, которых мы недавно совсем не ожидали. Возникает чисто практическая потребность по созданию новых пород, и это созвучно тому, на что мы в прошлом году получили трехлетний грант. Поскольку вдруг под угрозой оказались любые поставки рыб, икры, к нам сейчас приходят крупные рыбоводные компании, и все хотят сотрудничать, заниматься селекцией, вкладывать в это довольно большие средства. Возникают задачи, как во времена Вавилова, когда от науки ждали, что она поможет накормить население. У нас нет ни своего посадочного материала для аквакультуры, ни для птицеводства, у нас все на импортных породах. И может наступить время, когда просто есть станет нечего — курятина и рыба составляют в России большую долю рациона. Сможем ли мы что-то сделать в таких условиях,без своей приборной базы и реактивов, это большой вопрос, но работать в этом направлении надо. В любом случае работа займет годы. И очень обидно видеть, как талантливая молодежь массово уезжает, и их можно понять. Современная наука по своей сути явление мировое, и в отдельно взятом запечатанном пространстве развиваться не будет.

Александр Кудрявцев:

Всё зависит от грамотных действий всего нашего общества – властей, бизнеса, ученых. Многое можно сделать, но надо понимать, что в любом случае производство научного оборудования и расходных материалов – это высокотехнологичный процесс. Даже чтобы делать пробирки, надо уметь делать «правильный» пластик и его штамповать. Всё это можно сделать, но я считаю, что конкурировать со всем и со всеми невозможно. Поэтому существует международное разделение труда. Не вижу другого выхода, кроме как пытаться устанавливать международные связи со странами, которые готовы с нами взаимодействовать. Но самый главный вопрос – это подготовка собственных кадров. Ничего важнее просто нет.

Всеволод Макеев:

Ситуация сложная. При этом люди, которые работают в области биоинформатики, очень востребованы во всем мире. Специалистов не хватает как в России, так и за рубежом, поэтому для них реальна эмиграция, молодые люди после аспирантуры или магистратуры легко находят себе работу за границей. В текущих условиях уезжают многие люди, с которым и я работал. Пока они уехали в какие-то квазинейтральные страны типа Армении, находят возможности работать удаленно, чтобы переждать и посмотреть, что будет. В случае возвращения ситуации к исходной они, не исключено, вернулись бы сюда. Но поскольку мы не понимаем, как здесь все будет развиваться, пока они заняли выжидательную позицию. Я не понимаю, как этот процесс можно обратить. Текущие перспективы выглядят совсем не радужно. Единственно, что остается, это работать со студентами, с выпускниками, сохранять контакты, чтобы специалисты, которые уехали, могли бы этих студентов обучать онлайн.