Полина Вишнякова: «Наблюдается дефицит кадров в биотехе»

Текст создан в рамках проекта «Завлабы»: редакция PCR.NEWS задает вопросы руководителям лабораторий, отделов и научных групп. Что бы вы сделали, если бы были всемогущи? Как должен выглядеть идеальный мир через 50 лет? Что вам не дает покоя? Какому главному правилу вы можете научить начинающих исследователей? И так далее.

Летом мы оформили результат нашей четырехлетней работы в статью и отправили ее в известный европейский журнал. Один из трех рецензентов нам попался очень привередливый. Мы никак не могли удовлетворить его: было больше шести раундов ревью, и каждый раз он просил «сделайте это, сделайте то», на всё давалось не более двух недель. Этот пинг-понг с рецензентом заставил меня почувствовать, что наш коллектив не уступает европейскому уровню. Мы сделали практически все, что он попросил, но в итоге, к сожалению, статью все равно реджекнули. Однако в тот момент я ощутила азарт и гордость за работу нашей команды, это был показатель суперслаженной работы. При этом я успела за тот период родить ребенка, то есть была немножко инактивирована декретом.

Сама работа посвящена модификации клеток моноцитарной линии с помощью лентивирусов: мы провели нокаут некоторых генов, чтобы активировать провоспалительный фенотип этих клеток. Он, по нашему мнению, будет обладать противоопухолевой активностью. Гены были выбраны в рамках большой предварительной работы, уже опубликованной. Мы продемонстрировали, что клетки действительно обладают противоопухолевой активностью in vitro, и в одной временной точке мы видим ингибирование роста опухоли in vivo. Надеемся, что скоро эта работа вскоре будет опубликована, сейчас она на рецензии.

Может показаться банальным, но из последних крупных достижений в биомедицине мне очень нравятся две работы с ИПСК — индуцированными плюрипотентными стволовыми клетками.

Первая является продолжением работы японских коллег 2019 года, где с помощью имплантации ИПСК в спинной мозг людям с вызванным травмами параличом вернули подвижность. Некоторые из них смогли встать, стоять без опоры и идти. Это просто что-то невероятное. С параличом столкнулись мои родственники, родители моих друзей, и вот на наших глазах происходит какое-то чудо регенеративной медицины, человека поднимают из лежачего состояния. Вторая работа — где с помощью ИПСК улучшилась моторная подвижность при болезни Паркинсона. В мозг вводили предшественники дофаминергических нейронов, они действительно синтезировали дофамин, и это улучшило состояние пациентов — невероятные результаты. На мой взгляд, подобные эксперименты с ИПСК вполне реализуемы и в российских реалиях. Из работ российских коллег хочу отметить разработку антитела, применяемого при болезни Бехтерева. Оно создано Сергеем Лукьяновым с коллегами и впоследствии зарегистрировано «Биокадом». Это действительно прорывная работа, здесь нет никаких сомнений, хотелось бы повторить успех коллег.

Про организацию науки хотелось бы поговорить не детально с позиции «всем увеличить зарплату», а чуть более отстраненно. Сейчас есть большой разрыв между исследованиями, которые выполняются в академических и университетских институтах, и тем, что реально требуется стейкхолдерам, то есть государству, госучреждениям и индустрии. Я бы создала площадку, виртуальную или реальную, где запросы и возможности этих двух сторон сталкивались бы друг с другом. Чтобы ученые не боялись взаимодействовать с индустрией, им было бы интересно это взаимодействие, они бы понимали свою выгоду, а индустрия, в свою очередь, понимала, на что способны научные группы в России. Многие работают — не «в стол», конечно, публикуются, но варятся в своем тесном мирке, не встречаясь с запросами от интересантов из своей области.

Про образование: наблюдается дефицит кадров в биотехе, даже кадровый голод квалифицированных специалистов. Есть хорошие ребята, готовые прийти и ставить ПЦР, на старте это обычно один-два метода. Но где найти PI на проект — для меня загадка. Я вижу, что в университетах недостаточно прорабатывают исследовательскую компетенцию, выпускники приходят без навыков исследовательского поиска, это стоит усиливать. Есть позиция, что это стоит начинать делать со школы. Одна из инициатив московского Департамента образования и науки сейчас — это наука в школах, приглашение ученых с лекциями, проектная работа школьников в институтах. В РУДН мы практически каждую субботу работаем со школьниками.

Нужно как можно раньше начинать работать в лаборатории — вот один из выводов, к которому я лично пришла, когда мы готовили и проектировали магистратуру «Генная и тканевая инженерия» и проводили опросы о том, как поставить исследовательскую компетенцию. Здесь надо отдать должное моей кафедре биоорганической химии на биологическом факультете МГУ, где я училась. Тебя со второго курса после распределения просто бросают в лабу, ты уже должен работать бок о бок с ученым из института либо на кафедре. Так, в ИБХ я работала в группе липидных модуляторов иммунитета под руководством Холоденко Романа Васильевича. В тот момент моя жизнь оказалась связана с изучением клеток иммунной системы.

Еще одна проблема, которая меня беспокоит, — это высокие требования к отчетным публикациям по грантам. Мы должны писать за три года восемь статей. А грант бывает и не один на коллектив. Восемь статей по одной тематике получается с трудом, приходится дробить результаты, часть результатов, которые тебе меньше нравятся, скидывать в журналы с большей скоростью публикации и меньшим импактом. Ты режешь результаты, которые в целом могли бы стать одной большой хорошей статьей вместо двух или трех средней руки, потому что у тебя есть обязанности перед фондом. Недавно на конференции представитель РНФ подчеркивал, что многие перевыполняют эти KPI и, возможно, они даже будут увеличены. Это вызывает беспокойство, потому что мы превращаемся в фабрику по написанию статей. Наука требует не скорости, а некоторой длительности и сосредоточенности для получения хорошего результата.

Для сравнения я зашла на сайт EMBO и пообщалась лично с однокурсниками, кто эмигрировал. Такие высокие индикаторы — это скорее исключение. У нас есть общий грант с Китаем, и когда мы созванивались с руководителем гранта, он спросил, сколько нам нужно статей, и удивился, что восемь!

Если предполагать карьерный рост, то, скорее всего, он будет в сторону административной составляющей, но при этом хотелось бы остаться в науке. Дописать докторскую, постараться не уйти в административную работу совсем. Чувствую, что у меня ее больше становится. Для меня самое приятное — это дискутировать с человеком, который вник в твою работу, доказывать ему, что она хорошая, что ты что-то открыл новое для научного сообщества, и теперь оно увидит твои исследования.

Магистратура «Генная и клеточная инженерия» под моим руководством открыта РУДН в 2024 году, сейчас у нас будет второй набор. В содержательном ядре — дисциплины о технологии генного редактирования, это очень перспективная область. Исследования и разработка новых генных редакторов — один из «фронтиров» науки. Когда разрабатывали программу, мы пытались спрогнозировать тренды, которые будут через несколько десятилетий. Ими стали такие технологии, как производство искусственного мяса, ксенотрансплантация органов, лечение орфанных заболеваний и онкологии. Все они технологически могут быть объединены генным редактированием — значит, это и должно быть ядром магистратуры. Надеюсь, что она будет развиваться, там будут бюджетные места, ведь новые магистратуры — это всегда сначала только платная история.

Для меня опыт открытия образовательной программы — бесценный и не самый легкий. Самым сложным оказалось приземление задумки на реальность, то есть поиск кадров для преподавания, организация учебного процесса, тесная работа с самими магистрантами. Всем ученым рекомендую пройти через это, ты начинаешь по-другому смотреть на происходящее в твоей области, на то, как появляются (или нет) новые ученые.

Считаю, что через 50 лет технологии генной и клеточной терапии будут доминировать среди способов лечения заболеваний, это будет большой шаг к персонализированной медицине. Клеточная терапия бывает разных типов, к примеру, in vivo и ex vivo. Сейчас 40% — это in vivo, 60% – это ex vivo, то есть модификации клеток вне организма, среди которых доминирует CAR T-технология, однако есть и другие. Например, наша группа занимается технологиями редактирования и модификации клеток моноцит-макрофагальной системы, что, возможно, станет более популярным, чем CAR T. Можно будет из клеток крови или кожи пациента (через технологию ИПСК) получить клетки с нужным фенотипом для лечения того или иного заболевания. Сейчас, согласно квартальному отчету Американского общества генной и клеточной терапии, онкозаболевания остаются основным направлениями разработки генной терапии в доклинических, клинических испытаниях и клинической практике. Однако заболевания, ассоциированные со старостью, например, остеоартриты, болезнь Паркинсона, тоже начинают набирать популярность как объекты терапии. В регенеративной медицине я жду победы над заболеваниями репродукции, возраст-ассоциированными заболеваниями с помощью собственных клеток пациента.

В России зарегистрировали единственный биомедицинский клеточный продукт компании «Генериум» — сфероиды из хондроцитов для лечения болезни суставов. Не знаю, насколько широко это применяется, но в целом показывает, как сильно область зарегулирована. Очень хотелось бы, чтобы БМКП стали более доступной технологией, безусловно, с прохождением всех тестов на безопасность.

Будет также развиваться фармакогеномика, область, где на основе генетического профиля можно предположить, какие препараты будут эффективны, а какие лучше не применять.

Уже есть совокупность технологий, которые в ближайшем будущем помогут с научными прорывами. К примеру, это скрещение single-cell транскриптомики с высокопроизводительным скринингом, когда целую панель молекул скринируют с помощью single-cell анализа. Некоторые фирмы уже предлагают совмещать это внутри одного эксперимента, анализировать с помощью кластеризации клетки сразу десяти доноров в ответ на панель соединений. Другая технология, сейчас почти не представленная в России, — это масс-цитометрия, в частности CyTOF (Cytometry by time-of-flight). Клетки метят антителами, конъюгированными с разными лантаноидами, и затем анализируют. Получается более высокий уровень разрешения цитометрии за счет внедрения в нее масс-спектроскопии. Это тоже фронтирная область в клеточной биологии. Можно отметить прорывы в секвенировании, как будто бы Сенгер вообще начинает вытесняться. Не только секвенирование дешевеет, но и развиваются новые методы — секвенирование единичных молекул в реальном времени, нанопоровое секвенирование

Прорыв был с single-cell секвенированием. Раньше, когда работы c использованием этой техники только начали появлялись, это были журналы уровня Nature и Science. Сейчас мы видим в рядовых журналах, с импактом 4–6, такие же работы, просто с меньшим количеством образцов. Эта технология начинает заходить в лаборатории победне́е и становится более доступной. У нас есть две работы с использованием single-cell секвенирования совместно с клиницистами и лабораторией Евгения Денисова, они сейчас на стадии подготовки к публикации. Это исследования пуповиной крови и синовиальной жидкости. Когда я стала погружаться в эту тематику, то поняла, что человеческих ресурсов может уже не хватать для понимания того, что ты видишь в результатах. Безусловно, это пока супердорого, один образец выходит примерно за полмиллиона, но то количество результатов, которые ты получаешь... В общем, можно сделать несколько статей либо одну хорошую. Для меня single-cell стал настоящей революцией, потому что раньше я работала с кусочком ткани или с изолированной линией, а тут я могу из одного образца выделить все клетки, и посмотреть, что происходит на уровне транскрипции с каждой из них. Это просто невероятно.

Большой проект нашего коллектива — исследование моноцит-макрофагальной системы при преэклампсии. Мы изучали кровь матери, децидуальную оболочку, то есть материнскую часть плаценты, плодную часть и пуповинную кровь на предмет фенотипа клеток моноцит-макрофагальной системы. Поняли, в частности, что с этими клетками что-то происходит, и, возможно, это влияет на патогенез заболевания. У матери это проявление провоспалительных признаков фенотипа моноцитов и макрофагов. У плода по данным single-cell анализа мы видим влияние не только моноцитов и макрофагов, но и других клеток, например, NK-клеток и Т-клеток или Т-хелперов (Th17). Большая часть этих данных опубликована, мы готовим одну из последних публикаций по этой тематике.

Мне в пятом классе сказала моя учительница по математике: «Вот сейчас урок закончится, я вам расскажу секрет, который вам в жизни поможет (я этот секрет запомнила): если вы слышите вопросы, который задают даже не вам, просто старайтесь на всё всегда отвечать». Надо стараться вникнуть в любую область, отвечать на любой вопрос, который задается просто в воздух, в толпу, соседу. Я рекомендую это правило своим студентам, когда веду пары, надеюсь, кто-нибудь меня слышит.

И второе: почему-то в России не очень приживается академическая мобильность. Советую не сидеть в одной лаборатории, а менять их. Это расширяет твой спектр навыков. Может быть, это кому-то покажется использованием лаборатории, будто ты все освоил и ушел, но нет. Надо поработать на благо лаборатории, над ее проектами, внести свой вклад, и на какой-то логичной ноте перейти в новую тематику или в другую лабораторию. Это очень помогает. Мой бэкграунд как биоорганика вносит неоценимый вклад в мою работу в клеточной биологии. Иногда я вижу, как сотрудникам, уже взрослым «клеточникам», кто сидит 20 лет на одном месте, предлагается, например, пометить антитела FITC, и их мозг блокирует эту информацию, им кажется, что это «какая-то химия». А это всё весьма понятные вещи.

Беседовала Анастасия Полтавец