Роман Иванов: Чтобы заниматься наукой, необязательно уезжать за рубеж

Да, это передний край науки, то самое, за что в прошлом году вручали Нобелевские премии. Нет, это делают не только Roche и Merck, производство наше и разработка наша. Лучше бы, чтоб таких препаратов было больше, — специалисты давно поняли, что не может быть одной «таблетки от рака», потому что рак многолик и требует не просто дифференцированного, а индивидуального подхода. О том, возможно ли это, рассказывает Роман Иванов, вице-президент по R&D компании BIOCAD. Мы встретились с ним в Образовательном центре «Сириус» (Сочи) на III Всероссийской конференции «Путь к успеху», где обсуждалась программа развития генетических технологий в России.

Как живется биотехнологической компании в России, где все знают, что «импортные лекарства лучше»?

Когда компания BIOCAD начинала свой путь в фармацевтике, — 15–16 лет назад, — ситуация была крайне сложной. Российская фармпромышленность в тот момент практически не существовала, доминировала исключительно биг-фарма, международные фармацевтические компании. Врачи не верили в то, что в России могут разрабатываться эффективные и безопасные высокотехнологичные лекарственные препараты. Особенно тяжело было компании, когда она вошла на рынок препаратов для лечения онкологических заболеваний, там доминирование зарубежных производителей было абсолютным. Естественно, врачи хотят быть уверенными в тех лекарствах, которыми лечат смертельно больных людей.

С каких препаратов вы начинали?

Компания начинала с разработки и производства препарата, который называется «Лейкостим» (международное наименование филграстим). Он содержит рекомбинантный гранулоцитарный колониестимулирующий фактор (GCSF), цитокин, который стимулирует миелоидный ростоккроветворения, и применяется для лечения и профилактики нейтропении, то есть уменьшения числа клеток миелоидного ряда у больных, получающих химиотерапию. Поскольку химиотерапия уничтожает не только опухолевые клетки, но и повреждает здоровые клетки, ткани, органы, в том числе систему кроветворения, у больных развивается сильнейшая иммуносупрессия, падение числа нейтрофилов, они остаются практически беззащитными перед инфекцией. Поэтому раньше онкологические больные имели очень тяжелые инфекционные осложнения химиотерапии.

Мы начали с такого препарата: он относительно простой, производился в рекомбинантном штамме кишечной палочки, это было еще наследие позднесоветского периода. Тем не менее для России это был прорыв, поскольку никто таких препаратов не производил. Собственно, я и пришел в компанию, когда она начала проводить клинические исследования. Всю свою студенческую жизнь я работал в детском онкологическом центре, видел, как страдают дети, получающие интенсивную химиотерапию. Тогда как раз появился швейцарский препарат, который фактически возвращал с того света детей с тяжелой нейтропенией. Мне показалось очень интересным, что в России есть компания, которая разрабатывает такие, казавшиеся мне в то время чудодейственными препараты, и я с удовольствием в нее влился. Нам удалось убедить врачей в том, что наш препарат не менее эффективен и безопасен, чем зарубежные аналоги. Буквально через два-три года после выпуска мы заняли большую часть рынка, и до сих пор, несмотря на появление большого количества аналогов, мы занимаем лидирующие позиции в этом сегменте.

Ваш препарат, наверное, дешевле аналогов?

Конечно, дешевле. На самом деле с момента его появления на рынке стоимость курса такого препарата упала раз в десять, и, соответственно, в десятки раз увеличилось количество больных, получающих эту терапию. Она ведь не только уменьшает риск осложнений. Самое главное, что с большей доступностью этих препаратов врачи получили возможность проводить более эффективные, более интенсивные режимы химиотерапии. Результаты лечения онкологических заболеваний стали лучше.

Ну а потом уже, когда у нас появился первый успех с этим и другими препаратами, мы подняли вопрос о создании технологической платформы для разработки препаратов, продуцируемых клетками млекопитающих, — моноклональных антител. Именно к этому классу относится большая часть новых лекарственных средств с прорывной эффективностью, выводимых на рынок за рубежом. В России технологии промышленного культивирования клеток млекопитающих для получения рекомбинантных белков терапевтического назначения практически отсутствовали, и нам пришлось с нуля создавать инфраструктуру для разработки и производства. В 2007 году мы приняли решение начать этот проект, в 2009 году была утверждена программа правительства, в рамках которой мы получили субсидию на покрытие части затрат, связанных с разработкой. И уже в 2014 году вышел на рынок ритуксимаб, аналог препарата «Мабтера», для лечения В-клеточных лейкозов и лимфом. На тот момент это был самый дорогостоящий для государства препарат.

Ваши продукты покрываются страховкой?

Конечно. Все наши онкологические препараты, особенно те, которые входят в список ЖНВЛП, предоставляются онкобольным бесплатно.

Вторым вышел  трастузумаб, аналог Герцептина, для лечения HER2-позитивного рака молочной железы, и потом, тоже в 2016 году, бевацизумаб, для лечения различных метастатических новообразований. Это тоже был большой успех, поскольку до появления нашего трастузумаба лишь примерно треть женщин с HER2-позитивным раком получала этот препарат из-за его высокой стоимости. А он как минимум на пару лет продлевает жизнь даже в случае неизлечимого метастатического рака, а на ранних стадиях существенно повышает шансы женщины на длительную безрецидивную выживаемость. В отдельных случаях фактически можно говорить об излечении. Сейчас стоимость упала практически в три раза, и в ряде регионов практически все женщины, которым этот препарат необходим, могут его получать за счет государства. Сходная ситуация с бевацизумабом: стоимость упала в 3–4 раза, а количество потребляемого препарата выросло в 4–5 раз.

У вас большой собственный отдел разработки?

Да, в компании в общей сложности порядка 600 человек вовлечено в процессы разработки новых лекарственных препаратов, из них 300–350 работают непосредственно в лабораториях. Это очень большой научно-исследовательский коллектив — у нас в компании сосредоточены все компетенции, необходимые для разработки рекомбинантных белков и биотехнологических лекарственных препаратов, от in silico моделирования, биоинформатики, генетической инженерии до доклинических и клинических исследований.

Клинические исследования сами проводите?

Клинические исследования проводятся в исследовательских медицинских центрах, аккредитованных Минздравом, но компания сама готовит протоколы клинических исследований, сама организует их. Большинство компаний полагается на контрактные организации, которые берут на себя эту функцию, но мы работаем с медицинскими организациями, с клиническими базами напрямую.

А с академическими учреждениями вы сотрудничаете?

Да. Биоаналоги, о которых мы говорили, — уже пройденный этап. С 2013 года мы сфокусировались на разработке препаратов инновационных моноклональных антител. Таких, у которых нет аналогов, или это, допустим, препараты к уже известной мишени, для которой зарубежные препараты показали высокую эффективность, а в России они еще не появились или появились только что, но разрабатывать биоаналог смысла нет, поскольку из-за патентной защиты его долго не удастся выпустить на рынок. В таких случаях мы разрабатываем оригинальные антитела, специфичные к известной, клинически валидированной мишени, и эти антитела зачастую имеют ряд преимуществ перед теми, первыми в классе препаратами. К примеру, сейчас у нас завершена клиническая разработка антител против интерлейкина 17 — это препарат нетакимаб. Для него уже закончена третья фаза клинических исследований при тяжелом псориазе, при анкилозирующем спондилите — болезни Бехтерева. Он показывает высочайшую эффективность, по крайней мере не уступающую зарубежным препаратам, и потрясающий профиль безопасности. Мы сейчас не только регистрируем этот препарат в России, но и рассчитываем на его последующую регистрацию в Европейском Союзе и в Китае.

В отношении иммуноонкологии: мы разработали препарат против PD-1, он использует тот самый механизм действия, за открытие которого в этом году дали Нобелевскую премию американскому и японскому ученому. Эти препараты совершили революцию в лечении ряда онкологических заболеваний, так как позволяют добиться выраженного ответа у 30–40% пациентов с некоторыми метастатическими опухолями. Они только появились на российском рынке, и мы создали свой аналог, который, надеемся, будет более доступным для российских больных. Он показал очень хорошие результаты при метастатической меланоме — больше 40% ответа на лечение. Сейчас он тоже на регистрации в Минздраве, и мы надеемся вывести его на рынок для лечения рака легкого, рака шейки матки, в том числе на рынки Европы и Китая.

У компании много оригинальных проектов в разработке, больше 40 в общей сложности, из них более десятка уже в стадии клинических исследований. Практически все эти проекты — домашние, то есть исходят от компании, но мы открыты и для сотрудничества с академическими организациями. У нас есть очень интересные совместные проекты, например, с Российским национальным исследовательским медицинским университетом имени Пирогова мы разрабатываем оригинальное моноклональное антитело, которое, как мы надеемся, станет первым в своем классе препаратом для лечения болезни Бехтерева. Мы ведем сотрудничество со Сколтехом, с группой Константина Северинова, и в прошлом году совместно с ними подали заявку на патент — на совершенно новую Cas-нуклеазу. Поскольку эта нуклеаза патентно чиста, она сможет стать альтернативой используемым в настоящее время инструментам генетического редактирования. Очень хорошее, плодотворное взаимодействие у нас с московским Институтом молекулярной биологии РАН, с Санкт-Петербургским государственным университетом, с Академическим университетом в Санкт-Петербурге.

Как вы решаете ваш кадровый вопрос, откуда к вам в разработку приходят исследователи?

Во-первых, наша эйчар-служба плотно работает практически со всеми ведущими вузами страны, мы стараемся познакомиться с талантливыми студентами еще на этапе их обучения в институте, приглашаем к нам на стажировки. Во-вторых, у нас создана собственная кафедра технологии рекомбинантных белков на базе Санкт-Петербургской химико-фармацевтической академии, сейчас уже университета, которая готовит нам специалистов. Если не ошибаюсь, за последние годы больше 70 выпускников этой кафедры мы трудоустроили к себе. У нас создан факультет молекулярной и клеточной биотехнологии в Пущинском государственном естественнонаучном институте — ПущГЕНИ Московской области, там магистерская программа, тоже готовящая для нас специалистов.

Ваши сотрудники там преподают?

Наши сотрудники там преподают, студенты проходят у нас практику, и потом фактически все трудоустраиваются к нам.

А еще вы преподаете в московской 57-й школе?

Да, компания также работает со школами, это и Лицей «Физико-техническая школа» в Санкт-Петербурге, и 57-я московская школа. Мы проводим программы для школьников по биологии, биоинформатике, чтобы заинтересовать будущих студентов в этой области науки и, самое главное — чтобы показать и школьникам, и студентам, что в России есть места, с которыми можно связать свое будущее, где можно работать. Для того, чтобы заниматься наукой, необязательно уезжать за рубеж. И мы очень рады, что многие талантливые ребята сейчас выбирают нашу компанию, а многие возвращаются из-за рубежа и устраиваются к нам на работу.

Фактически вы у себя, в масштабах компании, делаете то, о чем говорится в «Сириусе», что планируется в масштабах госпрограммы? Участие исследователей в преподавании, знакомство учеников с «настоящей наукой»…

И это не случайно, потому что мы принимали активное участие в создании программы, во всяком случае по биомедицинскому направлению, образовательному. Программа очень созвучна нашему видению того, как должна развиваться эта область науки в России, и мы надеемся, что она будет реализована так, как задумано. Эта программа — едва ли не лучшее начинание в области науки и техники за последние годы.

Если не секрет, какие у вашей компании дальнейшие планы, в каких областях собираетесь развиваться?

Компания уже является лидером в России в области онкологии и планирует удерживать эти позиции. Нашим приоритетом остается иммуноонкология, мы разрабатываем целый портфель препаратов для иммунотерапии, работаем над созданием комбинаций иммуноонкологических препаратов, которые позволят достичь наилучших результатов. Потому что сейчас эффективность подобных препаратов, и наших, и разработанных за рубежом, все-таки ограничена определенной частью онкологических больных. Мы хотим создать такие комбинации, индивидуально подбираемые в зависимости от состояния иммунной системы и характеристик опухоли больного, которые позволят достичь ответа у большинства больных. Вот это основной челлендж.

Также компания много работает над созданием генотерапевтических лекарственных препаратов, прежде всего для лечения тяжелых наследственных заболеваний, и над созданием подходов к персонализированной медицине. Это и лекарственные препараты, учитывающие характеристики опухоли или иммунной системы больного, это и тест-системы для генодиагностики, которые позволят определять молекулярно-генетические характеристики опухоли или опухолевого микроокружения и, соответственно, индивидуально подбирать лечение. Мы верим в то, что будущее медицины лежит в области персонализации, максимального учета молекулярно-генетических особенностей организма и заболевания, и видим свое будущее именно в этом.

Лечение параллельно с диагностикой?

Да, безусловно. Мы видим, что стоимость генодиагностики, даже с использованием технологий секвенирования следующего поколения, прогрессивно уменьшается, и я уверен, что уже в ближайшие годы секвенирование экзома, генома станет рутинным и поднимет на совершенно новый уровень диагностику и лечение многих хронических заболеваний.

И у нас в стране тоже?

Я очень на это надеюсь, собственно, та программа, о которой мы говорили, и должна в этом помочь. Конечно, многое сейчас упирается в стоимость приборов и расходных материалов для секвенирования NGS, в зависимость от зарубежного программного обеспечения. Программа как раз и должна решить целый ряд проблем, которые препятствуют широкомасштабному внедрению этих технологий в российское здравоохранение.