Александр Филатов: «Длинные пустые коридоры, а на полу лежит “лунная” пыль»

Текст создан в рамках проекта «Завлабы»: редакция PCR.NEWS задает вопросы руководителям лабораторий, отделов и научных групп. Что бы вы сделали, если бы были всемогущи? Как должен выглядеть идеальный мир через 50 лет? Что вам не дает покоя? Какому главному правилу вы можете научить начинающих исследователей? И так далее.

Вся наша жизнь последние два года связана с коронавирусом. Для кого-то это сплошные хлопоты и беды, а для тех, кто занимается наукой, в частности, иммунологией, это еще и большой вызов, огромная работа. Поэтому для меня азарт, интерес, гордость за результат были связаны именно с работой в пандемию. Еще в 2020 году, когда мы все ощущали, что коронавирус надвигается, но в Москве были пока еще единичные случаи, многие сразу ушли на самоизоляцию. Нас тоже стали активно подталкивать: «ребята, давайте сидите дома, карантин». Я ушел на карантин, поселился на даче. Так сошлось одно с другим: с одной стороны, нужно было уйти на карантин, с другой — необходимо было написать несколько статей и переколоть огромное количество дров, которые скопились на даче.

Когда статьи были написаны, а дрова переколоты, я задумался: что делать дальше? После майских праздников я первый раз поехал в Москву, в лабораторию. Зашел в институт и вижу длинные пустые коридоры, а на полу лежит такая «лунная» пыль. Ты идешь по этой пыли, а за тобой остаются следы. Все было заброшенное. Но когда я начал звонить своим друзьям и знакомым, оказалось, что очень многие люди активно работают. Я посоветовался с сотрудниками, и мы тоже включились в работу по ковиду. Это был особенный период, абсолютно новая тематика, я стал много кооперировать с коллегами из других лабораторий, институтов, и уровень кооперации приятно удивил. К кому бы я ни обращался, все откликались, и помогали мы друг другу очень хорошо. Коллеги рассказывали, что когда им нужно было пересылать ковидные образцы из Москвы и не было никакой связи, помогали летчики, которые чуть ли не в карманах везли эти образцы. В то время был самый большой азарт, мы работали с большим увлечением.

Мы одними из первых разработали и стали использовать так называемый В-клеточный ELISpot для оценки В-клеток памяти после перенесенной коронавирусной инфекции и вакцинации. Это был наш первый интересный результат. Второй результат, который мы получили еще тогда и продолжаем развивать сейчас, — определение функциональных свойств антител, которые будут вырабатываться В-клетками памяти после реинфекции. Когда я рассказываю об этой работе, я всегда привожу пример с привычными медицинскими обследованиями. Как правило, пациенту проводят анализ в настоящем времени. Например, вот сейчас у человека измерили температуру тела, кровяное давление. Иногда анализ может говорить о том, что происходило в организме человека, в прошедшем времени. Например, человеку сделали рентген и сказали: «О, вы знаете, у вас две недели назад был перелом». Наш анализ В-клеток памяти — это анализ в будущем времени. Антитела еще не произвелись, а мы уже сейчас можем определить, какие они будут по своим свойствам. Суть метода такова: мы берем у человека кровь, выделяем из нее В-клетки памяти, in vitro стимулируем их, и они начинают секретировать антитела, которые они в норме не секретируют, но которые они будут секретировать при встрече с вирусом. Их мы можем проверять на функциональность, количество, качество.

На моей памяти больших, серьезных эпидемий было две. Первая была в 1980 году, когда появились сообщения о заражениях вирусом иммунодефицита, вторая — наша текущая пандемия коронавируса. Когда я пытаюсь их сравнивать, то вижу, насколько наука ускорилась. Временные затраты, потребовавшиеся для того, чтобы подступиться к борьбе с ВИЧ-инфекцией, были гораздо больше, чем в случае с нынешней пандемией. Как известно, вакцина против ВИЧ по объективным причинам до сих пор не создана, но с коронавирусом все развивалось с необычайно высокой скоростью благодаря тому, что уровень науки сильно возрос. Кроме того, ВИЧ внес свой вклад, создав некий научный фундамент для борьбы с ковидом, так как исследования, посвященные ВИЧ, в то время хорошо финансировались, были развиты подходы, которые сейчас используются и для работы с коронавирусом.

Децентрализация и укрепление горизонтальных связей между учеными — то, чего не хватает нашей науке. Иногда спрашивают: «Что бы ты сделал, если бы ты был министром?». Мне очень трудно сказать с точки зрения министра, поэтому я скажу с точки зрения рядового научного сотрудника. Можно выделить такие отрасли, в которых очень важна вертикальная организация. Самый очевидных пример — армия. Наверху принимается решение, по вертикали передается вниз и ни шага влево-вправо. Но бывают и другие виды деятельности, в которых вертикальная организация мало что дает, нужна организация горизонтальная. Например, сообщество композиторов, которое сочиняет музыку, пишет симфонии, песни в конце концов. Мне трудно представить, что они по команде это делают, и им говорят, какие ноты использовать. Наука занимает промежуточное положение: в ней существует уже довольно сильная вертикаль, но горизонтали не хватает. Когда мы начали заниматься коронавирусом, я встретился с одним своим товарищем, и он меня спрашивает: «Ты что сейчас делаешь?» Я говорю: «Да вот, мы с ковидом работаем». Он покачал головой, жалея меня, и сказал: «Понимаю, начальство заставляет». Я отвечаю: «Да нет, начальство точно не заставляет, оно даже не знает, что я этим занимаюсь». На что он округлил глаза: «Как так начальство не знает?!» А для науки абсолютно нормально, когда исследователь на своем уровне решает, что надо делать, и начинает свою собственную работу.

Сейчас все больше используется система грантов, что является неким стремлением в сторону горизонтальной организации. Конкретный исследователь собирает научную группу и получает финансирование под конкретное исследование. Я считаю, что это хорошо.

Есть моменты, о которых я сожалею. Например, у нас был РФФИ, дающий гранты, потом появился РНФ и стало две организации, которые распределяют финансирование. Где-то год назад было принято решение РФФИ упразднить, слить с РНФ. Я считаю, что это плохо. Финансирование науки должно быть децентрализовано. Людей призывали писать письма в поддержку РФФИ. Я тоже написал письмо, мне пришел длиннющий ответ, но совершенно очевидно было, что он стандартный: не беспокойтесь, все в порядке, объем финансирования остается. Объем финансирования, может быть, и остается на прежнем уровне, но происходит монополизация финансирования.

Если вычесть меня из лаборатории, то средний возраст наших сотрудников будет существенно ниже 30 лет. На данный момент наша лаборатория очень молодая по составу. Все дружно работают. Одна из задач, которую я перед собой ставлю, — обучение молодых сотрудников самостоятельной работе, чтобы они брали на себя больше ответственности. К моему удовольствию, так и происходит. Мои аспиранты уже успешно начинают руководить. Раньше мне приходилось больше думать о всяких мелочах, а сейчас я уже вполне могу их доверить своим аспирантам.

В науке я уже лет сорок, а может быть и пятьдесят. Гораздо раньше, до моего рождения, были такие ученые, которые мало того, что занимались своей областью науки, они еще и сами для себя делали оборудование, реактивы и все остальное. Это закрепилось в истории науки: горелка носит имя Бунзена, инструменты называются «пипетка Пастера», «чашка Петри», «раствор Рингера». Но в современном языке науки именных названий осталось очень мало. На ум приходит только секвенирование по Сенгеру. Все остальное уже называется не по имени создателя, а по имени той фирмы, которая выпускает продукт или методику. В лабораторном разговоре мы все чаще слышим: «дай мне, пожалуйста, три эппендорфа», «клетки посади в Falcon».

Когда я, будучи студентом, пришел на кафедру биофизики, мне сказали так: «Хочешь заниматься наукой и сделать что-то новое? Твоя задача — создать новую установку. Такую, которой нет ни у кого. И вот тогда ты сделаешь новую научную работу». И мы реально это делали. Сейчас никто никакие установки не собирает, все пользуются наборами, зачастую даже не подозревая, что в этих наборах содержится. В протоколах написано: «Возьми раствор А, добавь к раствору Б». Что в этих растворах? Я всегда пытаюсь выяснить, но современные студенты порой об этом даже не задумываются.

Раньше наука была «ручной работы», а сейчас она переходит на коммерческо-производственную основу. В этом есть и положительные стороны. Например, секвенирование или синтез гена легко можно отдать на аутсорсинг. Но я боюсь, что аутсорсинг дойдет до такого уровня, на котором конкретный исследователь будет иметь слабое представление о том, как это работает и что из себя представляют все этапы его исследовательского процесса.

Ключевое измерение в научной работе — личный интерес. Для меня это самое главное. Без него никакие деньги и престиж не заменят того чувства, когда ты идешь на работу и знаешь, что сегодня у тебя эксперимент. И ты думаешь, получится он или нет, каков будет результат. Без этого компонента повседневная научная работа — очень скучная вещь.

Добавить в избранное